Егерь Императрицы. Кровь на камнях

Глава 1. Выходной

– …В роте у нас всё по-прежнему, Афанасий. Унтера ребят из молодых гоняют до седьмого пота на наших озёрных полигонах. Старички тоже рядом с ними «ковыряются». Там у Курта с Кудряшом да рыжим Василием свои оружейные дела имеются. Они на длинноствольные итальянские штуцера штыки-кортики приспособили, а сейчас что-то там с боевыми припасами колдуют, вроде как новые гренады себе ладят с фугасами, только и появляются у нас в расположении на общих построениях. Я им всем троим, ещё с той, с прошлой недели вообще разрешил ночевать в доме у Шмидтов, лишь бы у них там вот это вот самое оружейное дело бы сноровисто шло. И увольнительную с печатью из квартирмейстерства выписал, дабы их комендантские патрули не хватали в городе, да чужие бы офицеры чрезмерными придирками не драконили.

Лёшка вздохнул и поправил плотное шерстяное одеяло на лежащем у нагретого печного бока егере.

– Афонь, ты бы прогулялся, что ли, у себя во дворе? Вон, погляди, снежок-то первый чистенький выпал вчерась, а сегодня он даже и по самую щиколотку всю земельку покрыл.

Веки у лежащего на боку солдата вздрогнули, и его отстранённый, какой-то тусклый, словно бы устремлённый вдаль взгляд приобрёл осмысленность.

– Спасибо, вашбродь, не можется мне пока. Простите Христа ради. Полежу я немного, силов нет вставать.

– Афонь, ребята яблочек тебе передали душистых, абрикосов сушёных да пастилки ещё, вот всё рядом с тобой, здесь, на табуретке лежит, погрыз бы чего маненько ты, а? Ежели кашки не хочется, то это в самый раз тогда тебе будет.

Больной покачал головой и прикрыл глаза:

– Простите, вашбродь, никак не можется.

Алексей со вздохом поднялся со стула и оглядел всю комнату. Половина валашского дома с печью посередине была отдана на постой егерской роте. На хозяйской её половине жила тихая, пожилая чета. Вторая, меньшая половина избы, отгороженная печью и тонкой дощатой перегородкой, была отведена под сдачу служилым людям. В ней-то вот уже три месяца и находился один-единственный постоялец этого дома. Вёл он себя совсем тихо, лежал себе отстранённо и даже не стонал, когда в сопровождении Спиридоновича приходили к нему госпитальные лекари, проводили болезненные процедуры да меняли на его многочисленных ранах повязки. Всё он принимал от них молча и с какой-то покорностью.

– Угасает твой солдатик, – качал головой главный гарнизонный врач, Дементий Фомич. – Телесные раны-то мы ему залечили, давеча вот уже последний шов со спины сняли. Но а вот как с душевным недугом его совладать, это уже не в наших силах, прости, Алексей. Ещё чуть-чуть, и, боюсь, сознание совсем помутится у твоего егеря. Придётся тогда его в приказ общественного призрения отправлять. До указа батюшки императора, аж самого Петра Первого, таких вот при монастырях ранее содержали, как блаженных. А вот теперь только лишь строго в особые госпиталя всех собирают. Доллгаузами они называются, может быть, чего про них слышал? Спаси Господи туда попасть! – и врач истово перекрестился. – Ты, Алексей, даже представить себе не можешь, что сии заведения из себя представляют! – Дементий Фомич аж передёрнул плечами.

– Отчего же это? Ещё как представляю! – Лёшка с прищуром посмотрел в глаза врача. – А сами вы представляете, что он под лютыми пытками тогда пережил, а? С него ведь живьём кожу пластами снимали, раны шомполами выворачивали да ещё и огнём жгли! А солдатик наш пощады не просил у тех мучителей, от веры своей и от присяги – не отступился! Три раза его изверги тогда отливали водой, дабы в сознание привести и снова продолжить свою изуверскую пытку. И что же, вот после всего этого его теперь в новую жуть, но только уже у себя отправлять? Туда, где он с буйнопомешанными под замком будет содержаться? А мы-то тогда чем лучше с вами будем вот этих вот самых мучителей?

– Да всё я понимаю, Алексей! Всё понимаю, – вздохнул врач, разводя руками. – Но что же ты мне прикажешь с ним делать-то? Раны телесные на руке у него от пуль уже практически зажили, на спине вон новая кожа наросла, слабость, конечно, ещё пока есть, так ведь он и двигается совсем мало. Только ежели для естественных нужд вон ковыляет потихоньку в уборную. Аппетита вообще нет, есть ничего он не хочет, чуть ли не насильно его с ложки закармливают. Интереса ни к чему не имеет, лежит себе тихонько на топчане да только лишь в одну точку глядит. Ну, хорошо, ещё месяц из уважения к вам, и мне всё одно его или в строй выписывать надобно будет, или же придётся принимать другое и тяжёлое решение. Сам ты как начальствующий офицер должен меня понимать, у нас ведь тоже определённый порядок и всякие там инструкции есть, да и надзирающие за нами, они ведь тоже, так же как и везде, и в лекарстве имеются.

– Ну, это само собой, с надзирающими и с фискальными у нас завсегда всё хорошо в стране было, – проворчал Егоров. – Ладно, понял я вас Дементий Фомич, спасибо вам за ещё один месяц. Постараюсь до Рождества всё-таки что-нибудь да поправить, – и, распрощавшись с военным врачом, Алексей зашёл на ту половину, где лежал его егерь.

Комната три шага на четыре. На дощатых нарах с набитым сеном матрасе лежал его вестовой Афоня. Рядом с лежанкой стояли скамеечка и грубый, массивный табурет. На нём сейчас лежали яблоки, гостинцы от солдат, да стоял кувшин с водой и миска с давно уже остывшей кашей. Вся обстановка небольшой комнатки освещалась тусклым, серым светом из маленького слюдяного окошечка диаметром в пол-локтя. Вечером, когда на улице сгущались сумерки, здесь же зажигали небольшой масляный светильник, который уже ближе к ночи тушили. Вокруг лежащего были вечные сумерки, запах пота и вязкая, глухая тишина. Изредка пошаркают в соседней половине ноги стариков, хозяева погремят там посудой или подкинут дров в печку, пробубнят между собой на чужом языке, а затем вновь вокруг повисал этот тусклый, серый и тягучий покой.

А ведь там, за окном, был целый огромный мир. По мелкому белому снежку, покрывшему только вот недавно всю землю, топают в строю крепкие солдатские сапоги. Шаркает по дороге разбитая обувка простолюдинов. Или цокают по подмёрзшей мостовой изящные сапожки прелестных дам высокого общества, выточенные из тонкой и мягкой телячьей кожи и подбитые металлическими подковками.

В городе гремят ротные и полковые барабаны, слышатся крики и перебранка на площадях, на улицах, на нескольких больших базарах и мелких рынках. Город Бухарест огромен и многолюден. Помимо гражданского населения, в нём сейчас стоят на постое несколько пехотных и конных полков Первой Русской императорской армии. И всё это ещё более усиливает кипенье жизни в этом южном придунайском городе. У каждого здесь есть своё дело и своё занятие.

Капрал Рябцев из Выборгского пехотного вёл к северному пропускному кордону новый, заступающий караул на смену уже отстоявшему своё.

Унтер особой егерской роты Потап Ёлкин шёл с пятёркой рядовых из армейских интендантских магазинов. У солдат за спиной топорщились мешки с провиантом. Были они, как видно, тяжёлыми. И теперь Потап Савельевич громко, аж на всю улицу, выражал своё неудовольствие крайней нерасторопностью и несобранностью Федота, второй раз уже умудрившегося на обратном пути поскользнуться и макнуть-таки свой мешок с ржаною мукою в снег. Вот и выслушивал теперь и сам этот растяпа, и все его окружающие всё то, что сейчас подсказывала богатая живая фантазия главного интенданта обо всех Федоткиных личных качествах да и вообще о ротозействе молодых солдат в целом.

Местные пацаны на пустыре умудрились скатать из снега огромного снеговика и теперь со смехом разрисовывали его широкую мордаху печной сажей.

Бабы с северных городских предместий несли корзины с бельём к ближайшему озеру. Тонкий ледок возле прибрежного настила был сколот, и на нём уже полоскали после традиционных субботних постирушек самые домовитые из хозяек.

Двое егерей набрали с мостков холодной воды в свои большие деревянные вёдра. Один из них, кудрявый, чернявый, со смуглым лицом и большими цыганскими глазами навыкате, зачерпнул студёную водицу и игриво плеснул её полную ладонь в ближайшую к нему молодку. Та от неожиданности громко завизжала и огрела хулигана скаткой тяжёлого мокрого белья. На помощь подружке подоспели ещё три крепкие бабы с красными, засученными по локоть рукавами. И теперь служивые улепётывали от них по тропинке в ту сторону, где уже дымилась в отдалении ротная банька. Хотя нет, не верно, они, конечно же, не улепётывали, а, так сказать, отступали под яростным натиском значительно превосходящих их сил супротивной стороны.