Моя гениальная подруга

7

Рино, самый старший брат Лилы, утверждал, что она научилась читать года в три, рассматривая буквы и картинки в его букваре. Когда он на кухне делал уроки, она садилась рядом и запоминала больше, чем удавалось ему.

Рино был старше Лилы почти на шесть лет; он был смелым мальчишкой и чемпионом всех дворовых и уличных игр, особенно струммоло.[2] Но читать, писать, считать, учить стихи наизусть – к этим занятиям он склонности не имел. Ему не исполнилось и десяти, когда отец, Фернандо, начал каждый день брать его с собой в мастерскую – каморку в переулке через дорогу – и учить ставить подметки на обувь. Когда мы с девчонками встречали его, от него всегда пахло немытыми ногами, старой обувью и гуталином, за что мы дразнили его башмачником. Может, потому он и хвастался, что сестра выучилась читать благодаря ему. На самом деле у него никогда не было букваря, и он ни минуты не проводил за уроками. Так что Лила никак не могла ничему у него научиться. Скорее уж, она поняла, как устроен алфавит, рассматривая газетные листы, в которые клиенты заворачивали старые ботинки, – отец иной раз приносил их домой и читал нам вслух самые интересные новости.

В общем, так или иначе, но факт оставался фактом: Лила умела читать и писать. От того серого утра, когда учительница поведала нам об этом, у меня в памяти осталось только неясное, близкое к обмороку ощущение, вызванное новостью. С первого дня занятий мне казалось, что в школе намного лучше, чем дома. Это было единственное место, где я чувствовала себя в безопасности, и я всегда ходила в школу с радостью. Внимательно слушала на уроках, старательно выполняла все задания, все понимала. Но больше всего мне нравилось нравиться учительнице. Мне вообще нравилось нравиться всем. Дома я была любимицей отца, братья и сестра тоже меня любили. Другое дело – мать. С ней мы вечно были на ножах. По-моему, лет с шести, если не раньше, она постоянно давала мне понять, что я в ее жизни лишняя. Я ей не нравилась, а она не нравилась мне. Ее внешность казалась мне отталкивающей, и она, надо думать, догадывалась об этом. Она была пышнотелой голубоглазой блондинкой, но ее правый глаз всегда смотрел непонятно куда. И правая нога у нее не работала: мать называла ее костылем. Она хромала, и звук ее неровных шагов пугал меня, особенно по ночам, когда ей не спалось и она бродила туда-сюда по коридору, до кухни и обратно. Иногда я слышала, как она яростно бьет каблуком об пол – давит тараканов, вползающих из-под входной двери, и представляла ее злобные глаза – такие же, какими она смотрела на меня, когда сердилась.

Конечно, она не была счастлива, ее изнуряли домашние заботы, и денег постоянно не хватало. Она часто злилась на отца, швейцара в муниципалитете, кричала, что он должен что-нибудь придумать и что дальше так продолжаться не может. Они ссорились. Поскольку отец никогда не повышал голоса, даже когда терял терпение, я всегда была за него и против нее, несмотря на то что иногда он ее бил, да и мне доставалось. Именно он, а не мать, в первый школьный день сказал мне: «Ленучча! Учись хорошо – и мы разрешим тебе учиться дальше. Но если ты не будешь учиться хорошо, лучше всех, помни, что папе нужна помощница. Тогда пойдешь работать». Его слова очень напугали меня, и, хотя произнес их он, они как будто исходили от матери, как будто она их придумала и заставила его все это сказать. Я пообещала обоим, что буду хорошо учиться. Учеба у меня сразу пошла хорошо, так что учительница часто говорила: «Греко, иди сюда, сядешь рядом со мной».

Это считалось большой привилегией. Рядом со столом синьоры Оливьеро всегда стоял пустой стул, на который она в качестве поощрения усаживала лучшего ученика. Поначалу рядом с ней постоянно сидела я. Она говорила мне добрые слова, хвалила мои светлые локоны и поддерживала во мне желание хорошо учиться – полная противоположность моей матери, которая без конца ругала меня, иногда такими ужасными словами, что мне хотелось одного: забиться в самый темный угол, где она никогда меня не найдет. А потом в класс пришла синьора Черулло, и учительница Оливьеро объявила, что лучшая ученица в классе – это Лила. С того дня она сажала ее рядом с собой чаще, чем меня. Не знаю, что во мне изменилось после того, как меня «разжаловали», – я и сегодня затрудняюсь точно описать, что я тогда испытала. Поначалу ничего особенного: немного зависти, как все остальные. Но именно в это время во мне поселился страх. Хотя обе мои ноги работали исправно и я постоянно носилась бегом, мне стало казаться, что я могу охрометь. Я просыпалась среди ночи и вскакивала с кровати – проверить, что с ногами у меня все в порядке. Возможно, поэтому я и приклеилась к Лиле: у нее ноги были худющие, быстрые, вечно в движении – она болтала ими, даже когда сидела рядом с учительницей, которую это очень раздражало, и та быстро отправляла Лилу обратно на место. Что-то подсказывало мне, что, если я всегда буду таскаться за ней и ходить ее походкой, материна хромота, мысли о которой засели у меня в голове и не желали ее покидать, мне не грозит. Я решила, что должна равняться на эту девочку и никогда не выпускать ее из виду, даже если надоем ей и она меня прогонит.

8

Наверное, таким способом я боролась с завистью и ненавистью, душила их в себе. Или, может, пыталась скрыть от самой себя, что я у нее в подчинении, что она меня словно околдовала. Конечно, я уже почти смирилась с превосходством Лилы и с тем, что она мною помыкает.

К тому же учительница оказалась весьма проницательной. Она действительно часто сажала Лилу рядом с собой, но не в качестве награды, а для того, чтобы Лила хорошо себя вела. В то же время она продолжала хвалить Маризу Сарраторе, Кармелу Пелузо и особенно меня. Она делала все, чтобы мой пыл не угас, вдохновляла меня, и я становилась все более дисциплинированной, все более старательной, все более сообразительной. Порой, когда неугомонная Лила успокаивалась и обгоняла меня, что не стоило ей никаких усилий, синьора Оливьеро продолжала меня хвалить, может, чуть более сдержанно, и только потом начинала превозносить успехи Лилы. Ядовитое чувство поражения я испытывала только тогда, когда вперед меня вырывались Сарраторе или Пелузо. Если же я оказывалась второй после Лилы, то воспринимала это как должное. В те годы я боялась только одного: потерять разделенное с Лилой первое место в рейтинге, установленном синьорой Оливьеро, не услышать больше, как учительница с гордостью говорит: «Лучшие в классе – Черулло и Греко». Если бы однажды она сказала, что лучшие – Черулло и Сарраторе или Черулло и Пелузо, это стало бы для меня смертельным ударом. Поэтому я тратила все свои детские силы не на то, чтобы стать первой в классе – это представлялось невозможным, – а на то, чтобы не съехать на третье, на четвертое, на последнее место. Я училась как одержимая и занималась массой трудных, но совершенно неинтересных мне вещей только ради того, чтобы не отстать от этой ужасной и блистательной девчонки.

Блистательной она была только в моих глазах. Все остальные считали ее ужасной. С первого по пятый класс по вине директора и отчасти учительницы Оливьеро ни в школе, ни во всем квартале не было ни одной девочки, которую ненавидели бы сильнее, чем Лилу.

Как минимум два раза в год по распоряжению директора в школе проводился конкурс на звание лучшего ученика и, соответственно, лучшего учителя. Синьоре Оливьеро очень нравились такие состязания. В постоянной, едва не доходившей до драки войне с коллегами она использовала нас с Лилой как неопровержимое доказательство того, что она прекрасный, мало того – лучший учитель начальной школы в нашем квартале. Нередко она, даже не дожидаясь приказа директора, посылала нас в другие классы состязаться с другими девочками и мальчиками. Меня обычно посылали первой, на разведку, чтобы прощупать уровень подготовки противника. Обычно я побеждала, но никогда не перегибала палку и не унижала ни учеников, ни учителей. Я была хорошенькая, светловолосая, радовалась возможности показать себя, но при этом не наглела и держалась с подкупающей вежливостью. И пусть я лучше всех рассказывала стихотворение, назубок знала правила правописания, делила и умножала, помнила наизусть районы Альп: Альпы Приморские, Котские, Грайские, Пеннинские и так далее, – другие учителя только ласково хвалили меня, а ученики понимали, какого труда мне стоило запомнить все это, и поэтому относились ко мне без ненависти.

С Лилой все было по-другому. Уже в первом классе она знала намного больше, чем нужно для любого конкурса. Учительница даже говорила, что если бы она приложила немного усилий, то могла бы сразу сдать экзамен за второй класс и в неполные семь лет перейти в третий. В дальнейшем разрыв только увеличивался. Лила делала в уме сложнейшие вычисления, в ее диктантах не было ни единой ошибки, она всегда говорила на диалекте, как и все мы, но при необходимости с легкостью переходила на литературный итальянский, употребляла даже такие слова как «ординарный», «высокопарно», «беспрекословно». В общем, когда учительница отправляла на поле боя ее – определять времена и наклонения глаголов или решать задачи, – остальные теряли всякую надежду, им не удавалось скрыть огорчение, и они невольно ожесточались. До Лилы им было далеко.

Она никого не щадила. Признать ее успех для нас, детей, значило согласиться с тем, что нам никогда ее не догнать (и даже пытаться бесполезно), а для учителей – что их ученики, все как один, посредственности. Она соображала со скоростью звука, свиста, змеиного броска. И внешний облик ничего не менял – вечно растрепанная, грязная, коленки и локти – в не успевающих заживать ссадинах, покрытых коркой. Перед правильным ответом она по-особенному прищуривалась, и взгляд ее огромных блестящих глаз становился не просто недетским, а не совсем человеческим. Каждым своим жестом она показывала, что ее лучше не трогать, потому что она найдет способ за все отплатить с лихвой.

Я не могла не замечать ненависть к Лиле – она носилась в воздухе. Эту неприязнь испытывали и девчонки, и мальчишки, но мальчишкам лучше удавалось ее скрывать. По каким-то неведомым соображениям учительница Оливьеро с особенным удовольствием водила нас в классы, где мы могли унизить не столько учениц и учительницу, сколько учеников и учителя. Директор в силу столь же загадочных причин тоже больше всего любил такие состязания. Позднее я решила, что в школе на них делали ставки, возможно немалые. Но я преувеличивала: скорее наша учительница таким способом сводила с коллегами старые счеты, а директор, наверно, видел в нем удобный повод надавить на менее старательных или склонных к непокорности учителей. Как-то раз, когда мы были во втором классе, нас обеих прямо с утра отвели в четвертый – ни больше ни меньше – класс учителя Ферраро, где учились Энцо Сканно, противный сын торговца овощами и фруктами, и Нино Сарраторе, брат Маризы, в которого я была влюблена.

Энцо знали все. Он был второгодник, и его уже два раза водили по всем классам, нацепив на шею табличку, на которой учитель Ферраро, длинный тощий мужчина с седым ежиком волос, узким лицом и беспокойным взглядом, написал: «Осел». А Нино – спокойного, тихого и красивого – любили многие, а уж я особенно. Разумеется, Энцо был, как мы тогда говорили, ноль без палочки, и мы обращали на него внимание только потому, что он не упускал случая подраться. Состязаться нам предстояло с Нино и с Альфонсо Карраччи, третьим сыном дона Акилле, очень прилежным учеником второго, как и мы, класса, хоть на вид и младше своих семи лет. Понятно, что учитель позвал его потому, что надеялся на него больше, чем на Нино, хотя тот был на два года старше.

Из-за неожиданного приглашения Карраччи между Оливьеро и Ферраро вспыхнули некоторые разногласия, но соревнование, на котором присутствовали сразу два класса, все же началось. Мы спрягали глаголы, отвечали таблицу умножения, решали примеры в четыре действия – сначала на доске, потом в уме. Кое-что показалось мне необычным, а потому запомнилось. Во-первых, меня сразу обошел Альфонсо Карраччи. Он держался спокойно и уверенно, а главное – не радовался, когда другой участник состязания делал ошибку. Во-вторых, Нино Сарраторе, к всеобщему удивлению, не ответил почти ни на один вопрос и стоял с растерянным видом, как будто не понимая, что происходит. В-третьих, Лила хоть и противостояла сыну дона Акилле, но как-то нехотя, будто ее не волновало, кто победит. Картина оживилась, только когда начался устный счет: сложение, вычитание, умножение и деление. Альфонсо начал отставать от Лилы, ошибаясь в основном в умножении и делении, хотя Лила отвечала как будто через силу, а иногда и вовсе молчала, словно не слышала вопроса. Поэтому многим из нас казалось, что они идут на равных. И как минимум дважды, когда Лила промолчала, а Альфонсо ошибся в вычислениях, с задней парты раздался презрительный голос Энцо Сканно. И этот голос назвал правильный ответ.

Это поразило меня, учителей и директора. Как мог Энцо, ленивый, бездарный негодяй, делать в уме сложные вычисления лучше меня, Альфонсо Карраччи и Нино Сарраторе? Лила сразу как будто проснулась. Альфонсо быстро выбыл из игры, и с уверенного согласия учителя, который сразу сменил фаворита, началась дуэль между Лилой и Энцо.

Они сражались долго. В какой-то момент директор, занявший место учителя, пригласил сына торговца овощами за учительский стол, где стояла Лила. Энцо так и не встал из-за задней парты, где сидел в окружении своих дружков, лишь нервно хохотнул, но минуту спустя все-таки неловко поднялся и вышел к доске. Дуэль продолжалась, задания становились все сложнее. Мальчишка отвечал на диалекте, как будто находился на улице, а не в классе, и учитель исправлял ему произношение, но ответы Энцо всегда давал верные. В те минуты славы он очень гордился собой и сам поражался, насколько хорошо считает. Потом он начал сдавать, потому что Лила окончательно проснулась и, сосредоточенно прищурившись, безошибочно называла числа. В конце концов Энцо проиграл. Проиграл, но не пожелал признать поражение и разразился потоком ужасной ругани. Учитель приказал ему встать за доской на колени, но Энцо отказался и получил палкой по костяшкам пальцев. Его за ухо оттащили в угол для наказаний. Так закончился учебный день.

С того дня банда мальчишек начала закидывать нас камнями.

9

Школьная дуэль между Лилой и Энцо важна для нашей долгой истории. В тот день проявились многие особенности ее характера, которые раньше было сложно объяснить. Например, стало очевидно, что Лила, когда хотела, умела дозировано показывать свои способности. Именно так она поступила с сыном дона Акилле. Она не хотела быстро одержать над ним победу и нарочно не отвечала на некоторые вопросы, чтобы не позволить ему слишком рано сойти с дистанции. Тогда мы еще не были подругами и я не могла спросить, почему она так себя повела. На самом деле спрашивать было незачем, о причине я и так догадывалась. Как и мне, Лиле запрещали обижать не только дона Акилле, но и членов его семьи.

Так уж сложилось. Мы не знали, откуда взялась эта боязнь-ненависть-вражда-осторожность, которую наши родители испытывали сами и передавали нам, но она воспринималась как данность – как наш квартал, его белесые дома, вонь на лестничных площадках, уличная пыль. По всей вероятности, Нино Сарраторе тоже поддался Альфонсо. Красивый, аккуратно причесанный, с длиннющими ресницами, худой и нервный, он открывал было рот, чтобы ответить на вопрос, но тут же умолкал. Я убеждала себя, что все так и есть, чтобы его не разлюбить, но втайне терзалась сомнениями. Самостоятельно он принял то же решение, что и Лила? Я не знала, что и думать. Сама я вышла из состязания потому, что Альфонсо действительно знал больше меня. Лила могла его тотчас обыграть, однако не стала. А он? Кое-что смущало меня, возможно даже огорчало: не его проигрыш, не его самопожертвование, но то, что он, как бы я сказала сегодня, прогнулся. Это невнятное бормотание, бледность, покрасневшие глаза: он был настолько же красив, насколько слаб, и мне эта слабость очень не понравилась!

Лила тоже в какой-то момент показалась мне очень красивой. Вообще-то, красивой была я, а она – тощая, как сушеный анчоус, немытая, с вытянутым узким лицом, очерченным двумя полосками прямых, черных-пречерных волос. Но когда она решила стереть с лица земли и Альфонсо, и Энцо, она вся засияла, как святая воительница. Разрумянилась от внутреннего жара, охватившего ее целиком, и я в первый раз в жизни подумала: «Лила красивее меня». Получается, я вторая во всем. Я надеялась только, что никто никогда этого не заметит.

Но главным открытием того утра было то, что слово, которым мы часто пользовались, чтобы избежать наказания, на самом деле могло сделать ситуацию неуправляемой и опасной. Я имею в виду слово «нечаянно». Энцо нечаянно вмешался в ход соревнования и нечаянно победил Альфонсо. Лила разгромила Энцо сознательно, но Альфонсо обошла нечаянно и обидела его нечаянно, просто по-другому не получалось. Последующее научило нас, что все нужно делать сознательно, обдуманно, чтобы знать наперед, чего ждать.

Дальнейшее напоминало лавину. Почти никто ничего не сделал нарочно, но на нас одно за другим обрушились непредвиденные события. Альфонсо вернулся домой в слезах, потому что проиграл. Его четырнадцатилетний брат Стефано, подмастерье колбасника в лавке (бывшей мастерской столяра Пелузо) – она принадлежала его отцу, но тот в нее никогда не заглядывал, – на следующий день пришел к школе, подстерег Лилу и стал ей угрожать. Она в ответ обозвала его таким ужасным словом, что он прижал ее к стене, схватил за язык и заорал, что сейчас проткнет его булавкой. Лила вернулась домой и обо всем рассказала своему брату Рино: по ходу ее рассказа его лицо все сильнее наливалось краской, в глазах разгорался огонь. Как-то, когда Энцо шел домой один, без своей банды, на него налетел Стефано, надавал пощечин, повалил на землю и испинал ногами. Рино утром отправился на поиски Стефано, и они подрались, причем силы были примерно равны. Спустя несколько дней в дверь Черулло постучала жена дона Акилле, тетя Мария, и закатила Нунции скандал с криками и оскорблениями. Еще через несколько дней, в воскресенье, сапожник Фернандо Черулло, отец Лилы и Рино, маленький тощий мужчина, после мессы робко подошел к дону Акилле и попросил у него прощения, хотя понятия не имел за что. Я этого не видела или, по крайней мере, не помню, но рассказывали, будто слова извинения он произнес громко, чтобы все слышали, а дон Акилле прошел мимо него, будто сапожник обращается не к нему, а к кому-то другому. Вскоре после этого мы с Лилой попали Энцо камнем в лодыжку, а Энцо швырнул камень Лиле в голову. Я тогда завизжала от ужаса. Пока Лила с окровавленной головой и слипшимися волосами поднималась, Энцо спустился с насыпи, тоже роняя капли крови, увидел Лилу и совершенно неожиданно расплакался прямо у нас на глазах. Вскоре Рино, обожаемый брат Лилы, пришел к школе и отлупил Энцо, который почти не защищался. Рино был старше, крупнее, и у него был повод. Энцо ни словом не обмолвился об избиении ни своей банде, ни матери, ни отцу, ни братьям, ни двоюродным братьям, которые работали в поле или продавали с повозки фрукты и овощи. На этом благодаря ему вендетта закончилась.

10

Лила ходила с перевязанной головой недолго, но гордо. Потом она сняла повязку и показывала всем, кто просил, черную рану с красноватыми краями, которая спускалась на лоб из-под волос. Наконец она забыла о том, что произошло, и, когда кто-нибудь засматривался на белую отметину, оставшуюся на коже, хмурилась и топала ногой, что означало: «Что уставился? Иди куда шел!» Мне она не сказала ничего, ни слова благодарности за то, что я подавала ей камни и вытирала кровь краем фартука. Но с того дня начала предлагать мне соревнования на смелость, которые не имели ничего общего со школой.

Мы встречались во дворе все чаще. Мы показывали друг другу кукол, но в руки не давали, играли рядом, но как будто поодиночке. Однажды мы разрешили куклам встретиться, чтобы посмотреть, поладят ли они. Так наступил день, когда мы сели у подвального окна с отогнутой сеткой и поменялись куклами: Лила немного подержала в руках мою куклу, я – ее, а потом она ни с того ни с сего подвела Тину к отверстию в сетке и столкнула вниз.

Меня охватил ужас. Дороже этой пластмассовой куклы у меня ничего не было. Я знала, что Лила злая, но никогда не думала, что она может обойтись со мной так жестоко. Кукла была для меня живой, одна мысль о том, что она теперь внизу, в подвале, среди тысяч обитающих там зверей, повергала меня в отчаяние. Но я уже понемногу овладевала искусством, в котором позже достигну больших успехов. Я сдержала свою боль, спрятала ее за блеском глаз. Получилось так правдоподобно, что Лила спросила меня на диалекте: