Моя гениальная подруга

– Тебе что, все равно?

Я не ответила. Мне было очень плохо, но я чувствовала, что, если мы с ней поссоримся, станет еще хуже. Меня как будто зажало между двух страданий – потерей куклы и возможной потерей Лилы. Я не сказала ни слова, зато – без всякой злости, как что-то естественное – сделала то, что на самом деле вовсе не было для меня естественным. Понимая, что сильно рискую, я взяла и бросила в подвал ее куклу Ну.

Лила смотрела на меня, не веря своим глазам.

– Как ты, так и я, – сказала я громким от ужаса голосом.

– А теперь иди и принеси ее!

– Если ты тоже пойдешь.

Мы пошли вместе. Мы знали, что у входа слева располагалась дверца, ведущая в подвал. Сорванная с петли с одной стороны, дверь закрывалась на засов, который еле удерживал две створки вместе. Любого ребенка соблазняла и вместе с тем жутко пугала мысль отодвинуть дверь и через щель попасть в подвал. Так мы и сделали. Образовался проход, достаточно широкий, чтобы мы, худые и гибкие, в него пролезли.

Мы спустились – Лила первая, за ней я – по пяти каменным ступеням и оказались в сыром помещении, куда через маленькие окошки на уровне земли едва пробивался свет. От страха я старалась держаться позади Лилы, а та сердито шла напролом – искать свою куклу. Я двигалась на ощупь. Слышала, как под подошвами сандалий хрустят осколки стекла, щебень, мертвые насекомые. Нас окружали предметы, которые невозможно было распознать, – какие-то сгустки тьмы – остроконечные, квадратные, круглые. Иногда в тусклом свете угадывалось что-то знакомое – каркас стула, ножка светильника, ящики из-под фруктов, доски, железные петли. Вдруг я увидела что-то похожее на лицо – дряблые щеки, большие стеклянные глаза, длинный угловатый подбородок – с застывшим на нем выражением отчаяния. Лицо висело на деревянной сушилке для белья. От страха я вскрикнула и указала на него Лиле. Она повернулась, тихо подошла к нему, осторожно протянула руку и сняла с сушилки. Потом она обернулась. Вместо ее лица было то самое, ужасное, – с круглыми, без зрачков, стеклянными глазами и без рта: только черный подбородок болтался на уровне груди.

Этот момент навсегда отпечатался у меня в памяти. Точно не могу сказать, но, должно быть, у меня вырвался настоящий вопль ужаса, потому что она поспешила объяснить, что это всего лишь маска – противогаз, как ее называл отец: оказалось, у них в кладовке лежит такой же. Я продолжала трястись и визжать от ужаса, и это, очевидно, заставило ее сдернуть маску и бросить ее в угол: раздался грохот, и на фоне узких полосок света, сочившегося из окон, мы увидели поднявшееся облако пыли.

Я успокоилась. Лила огляделась вокруг и нашла окно, в которое мы бросили Тину и Ну. Мы подошли к грубой неровной стене, вглядываясь в темноту. Кукол не было. Лила повторяла на диалекте: «Тут нет, тут нет, тут нет» – и шарила руками по полу; у меня на это не хватало смелости.

Проходили бесконечно долгие минуты. Только раз мне показалось, будто я заметила Тину, с замиранием сердца я наклонилась за ней, но это оказался всего лишь старый скомканный лист газеты. «Их тут нет», – повторила Лила и направилась к выходу. Я стояла в полной растерянности: остаться в подвале и продолжить поиски в одиночку я не могла, но не могла и уйти без куклы.

Лила поднялась по ступенькам и сказала: «Их нашел дон Акилле и унес в своей черной сумке».

В тот самый момент я почуяла присутствие дона Акилле: он ползал по полу среди предметов с неясными очертаниями. Я бросила Тину на произвол судьбы и побежала догонять Лилу, которая уже ловко пролезала за разбитую дверь.

11

Я верила всему, что она мне говорит. В памяти осталось бесформенное тело дона Акилле, бегущего по подземным ходам и размахивающего руками: длинные пальцы одной руки сжимают голову Ну, другой – голову Тины. Я заболела. У меня поднялась температура, потом спала, потом поднялась снова. Появились нарушения восприятия: иногда мне казалось, что все вокруг кружится в бешеном ритме, что твердые поверхности под моими пальцами размягчаются и вздуваются, образуя внутри себя гулкие пустоты. То же происходило с моим телом: на ощупь оно казалось опухшим, и это меня расстраивало. Мне представлялось, что мои щеки – как воздушные шары, руки набиты опилками, вместо мочек ушей – спелые грозди рябины, а ноги – как два батона. Когда я поправилась и снова стала ходить в школу, мне еще долго казалось, что изменилось само пространство. Его как будто зажало между двумя темными полюсами: с одной стороны на корни домов давил пузырь подвального воздуха из мрачного подземелья, куда упали куклы, с другой – на голову давила сфера, свисавшая с четвертого этажа дома, где жил укравший кукол дон Акилле. Два этих шара как будто были привинчены к двум концам железного прута, в моем воображении пересекавшего по диагонали квартиры, дороги, поле, тоннель, рельсы. Шары сдавливали их. Я чувствовала, как меня вместе с другими людьми и кучей вещей сжимают эти тиски; во рту постоянно стоял неприятный привкус, меня мучительно тошнило, словно мои внутренности перемалывались в омерзительное пюре.

Болезнь продлилась, наверное, целый год, до наступления переходного возраста. А в те времена, когда она только начиналась, я неожиданно услышала первое признание в любви.

Это случилось до того, как мы с Лилой решили подняться к двери квартиры дона Акилле, когда боль от потери Тины все еще была невыносимой. Мать послала меня за хлебом, мне пришлось пересилить себя и пойти. Когда я возвращалась домой, крепко, чтобы не потерять, зажав в кулаке сдачу и прижимая к груди еще теплую булку, то заметила, что следом за мной бредет, держа за руку младшего брата, Нино Сарраторе. Летом Лидия, его мать, отправляла его гулять с Пино, которому в то время не было и пяти, с приказом не отпускать младшего брата ни на шаг. На углу улицы, неподалеку от колбасной лавки Карраччи, Нино обогнал меня, но не пошел дальше, а преградил мне дорогу, подтолкнул к стене, оперся на нее свободной рукой, как бы установив заграждение, чтобы я не сбежала, а другой продолжал держать за руку брата – молчаливого свидетеля его выходки. Тяжело дыша, он что-то произнес, но я не поняла что. Он был бледен, то улыбался, то вновь становился серьезным и наконец на чистом литературном объявил:

– Когда мы вырастем, я бы на тебе женился.

Потом он спросил, соглашусь ли я стать «его девушкой». Он был немного выше меня, очень худой, с длинной шеей и слегка оттопыренными ушами. У него были кудрявые волосы и пронзительные глаза с длинными ресницами. Он так старался побороть свою застенчивость, что это меня растрогало. Но несмотря на то, что я и сама мечтала, чтобы он на мне женился, у меня вырвалось:

– Нет, не могу.

Он застыл на месте и так и стоял, пока Пино не дернул его за руку. Я убежала.

С того дня я всегда, завидев его, убегала. И все-таки он казался мне очень красивым. Сколько раз я заговаривала с его сестрой Маризой только ради того, чтобы пойти из школы вместе с ними. Просто он выбрал для признания слишком неподходящий момент. Откуда ему было знать, что я чувствовала, лишившись Тины, чего мне стоило повсюду следовать за Лилой и как я задыхалась в тесноте двора, домов, квартала. Первое время он подолгу смотрел на меня издалека испуганным взглядом, а потом тоже начал меня сторониться. Должно быть, боялся, что я расскажу другим девчонкам, особенно его сестре, о том, что он сделал мне предложение. Именно так поступила Джильола Спаньюоло, когда Энцо предложил ей встречаться. Энцо узнал, что она всем о нем растрепала, и сильно разозлился. Он подстерег ее возле школы, наорал, обозвал врушкой и даже грозил зарезать. Меня тоже так и подмывало всем рассказать про Нино, но я подумала и решила молчать, даже перед Лилой, когда мы с ней уже подружились. А потом я сама забыла об этом случае.

А вспомнила о нем позже, когда Сарраторе всей семьей переехали. Однажды утром во дворе появились повозка и лошадь, принадлежавшие Николе, мужу Ассунты: с той же повозки, запряженной той же лошадью, они продавали в нашем квартале овощи и фрукты. У Николы было красивое лицо, голубые глаза и светлые волосы, такие же достались и его сыну Энцо. Никола не только торговал овощами и фруктами, но еще и помогал соседям с переездами. Вот и в тот день Никола, Донато Сарраторе, Нино и Лидия принялись сносить вниз мебель, матрасы и другие вещи и укладывать их в повозку.

Женщины, в том числе мы с матерью, как только услышали скрип колес во дворе, высунулись из окон. Переезд был большим событием. По слухам, Донато получил от Государственной железной дороги новую квартиру неподалеку от площади под названием пьяцца Национале. Но моя мать утверждала, что на переезде настояла жена Донато, чтобы избавиться от преследований Мелины, которая пыталась отбить у нее мужа. Может, и так. Моя мать всегда предполагала худшее, а потом я с досадой узнавала, что все сбылось в точности, как она говорила, как будто своим косым глазом она насквозь видела все чужие тайны. Что же предпримет Мелина? У нас шептались, что она забеременела от Сарраторе, а потом избавилась от ребенка, но наверняка никто ничего не знал. Интересно, будет ли она выкрикивать из окна всякие гадости? Все мы, взрослые и дети, высунулись из окон, чтобы помахать на прощание переезжающим, а заодно поглазеть на представление, которое должна была устроить тощая злюка – вдова. Даже Лила с матерью глядели во двор.

Я пыталась поймать взгляд Нино, но ему явно было не до меня. Меня, как обычно без видимых причин, охватила полуобморочная слабость. Нино открылся мне, поняла я, уже зная, что уедет. Я смотрела, как он, пыхтя, таскает плотно набитые коробки, и чувствовала себя виноватой из-за того, что сказала ему «нет». Он улетит, как птица, а я останусь.

Наконец носить мебель и домашнюю утварь закончили. Никола и Донато принялись веревками закреплять вещи в повозке. Лидия Сарраторе вышла в праздничном платье и летней соломенной шляпке голубого цвета. Она катила коляску с младшим сыном, а по бокам от нее шли девочки: моя ровесница Мариза и шестилетняя Клелия. Вдруг со второго этажа послышался страшный грохот, и практически в ту же минуту до нас донесся громкий вопль. Кричала Мелина. От этого душераздирающего крика Лила, как я заметила, закрыла уши руками. Сразу затем раздался отчаянный голос дочери Мелины Ады: «Мама, нет! Не надо, мама!» Через пару секунд я тоже заткнула уши. Но тут из окна полетели вещи, и мне стало так любопытно, что я отняла руки от ушей, как будто боялась, что, не слыша звуков, ничего не разгляжу и не пойму. Мелина не бранилась, а только стонала: «А-а-ах, а-а-ах», словно раненая. Ее мы не видели, не видели в окне даже ее рук, швырявших вниз вещи. Медные кастрюли, стаканы, бутылки, тарелки вылетали из окна как бы сами собой, целя в Лидию Сарраторе, которая, пригнувшись и прикрывая собой коляску, быстрым шагом удалялась прочь, а следом за ней бежали дочки. Донато лез на повозку, протискиваясь между коробками, а дон Никола удерживал лошадь, возле самых ног которой вдребезги разбивались об асфальт выброшенные вещи.